Публикации / Это интересно и полезно

Мне это интервью очень понравилось и хочу с вами поделиться.

С любовью,

Рами

«Наверное, когда я появился на свет, все говорили: родился Джулиан, адвокат», — признается герой нашего интервью.

Он родился в Вашингтоне, учился в Гарвардском университете и должен был стать адвокатом, как и многие из его семьи. Адвокатом он стал, но основное свое призвание нашел в другом.

Учась на 2-м курсе, он услышал песню русского барда, влюбился в русскую речь и вскоре стал одним из лучших переводчиков Пушкина на английский язык.

У него немецко-еврейские, шотландские, кубинские и португальские корни — а он стал русским душой и теперь живет между Москвой и Нью-Йорком. Его папа — иудей, мама — католичка, близкий друг — буддист. А он выбрал православие.

Знакомьтесь, Джулиан Генри Лоуэнфельд — поэт, драматург, адвокат, композитор и переводчик с восьми языков.

Джулиан Генри Лоуэнфельд

Родился в 1963 году в Вашингтоне. С отличием окончил Гарвардский университет, стажировался в Ленинградском государственном университете и получил диплом юриста в Нью-Йоркском университете. Будучи специалистом по защите в суде интеллектуальной собственности, неоднократно представлял интересы российских киностудий, в том числе «Союзмультфильма», «Мосфильма» и «Ленфильма».

Поэт, драматург, композитор, считающийся одним из лучших переводчиков произведений Пушкина на английский язык.

Является переводчиком с восьми языков. Переводил произведения М. Лермонтова, А. Блока,
О. Мандельштама, М. Цветаевой, А. Ахматовой, С. Есенина, В. Маяковского, Р. М. Рильке,
И. В. Гете, Г. Гейне, Ф. Пессоа, Ф. Гарсиа Лорки, А. Мачадо, Х. Марти, Дж. Леопарди, Ф. Петрарки, Данте, Катулла, Овидия, Горация и других.

В 2012 году перевел на английский язык книгу епископа Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые». За литературные и переводческие труды награжден различными международными премиями.

В ноябре 2016 года на российской сцене в театре Москонцерта состоится премьера спектакля по пьесе Джулиана Лоуэнфельда «Благодарение».

Невымышленные истории о русском гостеприимстве

— Джулиан, Вы полюбили Россию через русское искусство — через литературу, через Пушкина, через музыку… Образ России, который Вы себе создали, и образ реальной России, в которой Вы впервые оказались в перестроечные годы, совпали?

— Расскажу Вам сразу несколько историй. Когда я впервые приехал в Россию, вовсю шла перестройка, но холодная война еще не закончилась. Перед выездом нашу группу стажеров (мы приехали учиться русскому языку) готовили: надо всего бояться, шаг вправо, шаг влево — всё, вас арестуют. Мы приехали на поезде из Хельсинки, и первое, что я увидел в России, когда мы остановились на пограничном пункте, — это огромный плакат «Курить строго запрещается», прямо под которым стоял русский пограничник и — курил. Это мои первые секунды в России-матушке.

Дальше — Петербург. Я оказался здесь в самое поэтичное время: начало сентября, удивительный теплый вечер, вокруг желтые листья, и в то же время какое-то предчувствие наступающих холодов… Я очарован, я первый день в России! Прошелся по Невскому проспекту, потом по набережной канала Грибоедова, вышел к площади Искусств, где стоит памятник Пушкину. Стою и смотрю восхищенно, и тут ко мне подходит какой-то пенсионер, смотрит на меня подозрительно и говорит: «Что ж вы, товарищ, бесцельно шатаетесь?» И это прямо возле памятника Пушкину!

Поэт идет — открыты вежды,

Но он не видит никого;

А между тем за край одежды

Прохожий дергает его…

Тоже Питер, тоже первые дни в России. Я снова гуляю по городу. Ко мне подходит какой-то человек — интеллигентный, выбритый, очень приятный — и говорит: «Третьим будешь?». Я совершенно не знал, что это значит и, чтобы поскорее отмазаться, сказал по-американски: «Oкей». Он говорит: «Рубль». Ну, я думал, человек просит подаяния. Ну, я дал. Дальше помню только, как наутро проснулся на каком-то чердаке на улице Герцена, ныне снова Малая Морская, с похмельем, но и с не­ожиданным беглым знанием русского языка!

А вот еще одна история. Как-то раз нас отвезли в Петрозаводск. И там с какой-то скучной лекции по международному положению я решил слинять. Я вышел на улицу, помню, там была слякоть и немножко серо. Мимо проходит какой-то мужчина в шапке-ушанке, и я его спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, какие тут у вас есть достопримечательности?». И я очень гордился, что я знаю такое длинное трудное слово — достопримечательности! А он посмотрел на меня и сказал: «Идите в баню!» Я его не понял. Подумав, что он дал мне ценный совет, я действительно пошел в баню! И баня была замечательная, кстати. Такое бывает. Человек хотел меня обидеть, а на самом деле утешил.

— Вы сейчас рассказываете очень забавные вещи, но ведь Вы не за этим сюда ехали?

— Конечно. С этими анекдотами связаны мои самые первые впечатления о России. Но потом появились друзья, появился театр, возник духовный поиск — ведь именно здесь мне, бывшему скорее неверующим человеком, искренне захотелось креститься. Россия для меня — это то, о чем очень трудно говорить словами. Это тепло, это русская душа, это красота, которой, как говорил Достоевский, спасется мир.

Эту красоту я ощутил с самого первого мгновения, когда услышал русскую речь, еще даже не понимая, что это за язык. Не знаю, может быть, любовь к России была заложена генетически, ведь мой прадедушка знал русский, был другом и переводчиком Льва Николаевича Толстого, дружил с Немировичем-Данченко, в его доме жили Набоковы, гостили Шаляпин, Рахманинов, Кусевицкий… Но обо всем этом я почти ничего не знал, в доме после прадедушки никто не говорил по-русски, и изучение русского языка не входило в мои планы. Да и, наверное, когда я появился на свет, все говорили: родился Джулиан, адвокат. Все было решено, дедушка, папа, дядя, сестра были судебными юристами, и я тоже собирался работать в этой области.

На 2-м курсе у нас был обязательный предмет «элементы экономики», который преподавал советник президента по экономике и на котором собиралось полторы тысячи студентов. Я к этому предмету был равнодушен, и поэтому всегда забирался на галерку и рассматривал витражи огромного зала, удивительно красивые, как в храме. Однажды я, как всегда не спеша, шел на это занятие, и вдруг услышал, как прямо на Гарвардской площади какой-то старик поет песню Булата Окуджавы. Знаете песню «Пока земля еще вертится»? А я не знал. И даже не знал, что это за язык. В понимании американца Россия — это увертюра «1812 год» на 4 июля, какие-то романы «Толстоевского», забытые сразу после чтения в школе, какие-то фильмы про войну и про шпионов. Но вдруг эта песня… которая заставила на следующий же день пойти учить русский язык.

— Вы в России уже много лет. А есть ли у Вас, что сказать русским о русских?

— Есть один парадокс, который меня очень волнует. Сейчас все больше и больше людей верят в Бога, сотни храмов строятся и восстанавливаются, и кажется, вот оно — духовное возрождение, чудо. Но иногда мне кажется, что в советское время люди, даже ни во что не верующие коммунисты, в целом были духовнее (конечно, я не говорю про палачей и душегубов). Читали все. Бренчали на гитаре на кухне, писали стихи, и да, часто эти стихи были запрещены, но их все равно знали наизусть. Разговоры тогда не были только о деньгах: говорили о поэзии, о музыке, о литературе, о театре. Веру искали, она была в воздухе. Может, я и ошибаюсь, но иногда мне кажется, что для некоторых якобы верующих людей главную роль играют отношения не с Богом, а с деньгами, и их мир совсем не духовный, а материальный. И как часто я скорблю о том, как мало русские люди сегодня знают стихов Есенина, Мандельштама, даже Пушкина, которые насквозь пропитаны верой. Меня это очень удивляет.

И еще мне, как иностранцу, хоть и уже давно считающему себя немного русским, сильно бросаются в глаза неразрешенные противоречия русской истории, даже в ежедневной жизни. Выходите из метро «Марксистская» — на улицу Солженицына! Оттуда следующая остановка метро — «Курская». Выходите там и видите надпись: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». Или гуляешь по Никольской мимо ГУМа, а там наряженные артисты, изображающие Ленина, Сталина, Николая II предлагают вам сфотографироваться, и вполне возможно застать такую картину, как Ленин и Николай (жертва Ленина) вместе сидят и курят… Я уже не говорю о том, как на елках очень часто вместо Вифлеемской звезды можно увидеть советскую красную звезду. И даже через эту елочку, по-моему, в стране продолжается Гражданская война. Мне кажется, перед Россией, перед каждым русским человеком стоит серьезная задача — разобраться, понять, как и кого нам почитать. И для тех, и для этих как-то найти примирение, осознавая при этом, в кого мы все-таки верим. Но мне кажется, сегодня мало кто об этом думает. Не до этого.

Несчастный современный человек

— Джулиан, Вы переводили книгу епископа Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые» — в надежде на кого? Вы знаете, кто ее читатель в Америке?

— Мне кажется, что в первую очередь «целевой аудиторией» (хоть я очень не люблю эту фразу) «Несвятых святых» стало мое собственное сердце. Такое ощущение, что эта книга вообще написана для меня — для такого вот образованного, но не особо верующего человека, которому впору читать ваш журнал для сомневающихся.

Мой папа был иудей, мама — католичка. Согласно иудаизму, вера к ребенку идет через маму, согласно католицизму — через отца, и поэтому я имел полный ноль. Я ходил на разные молитвы, много читал Библию сам; я искал Бога, и в то же время читал разных философов XVIII–XIX веков — и считал себя скорее агностиком-атеистом. Когда я приехал в Россию, православие меня не особенно интересовало. Даже когда я начал в 2012 году переводить книгу владыки Тихона, я думал: ну, что это такое, какие-то духи, голоса, каноны, законы — зачем это все нужно, зачем так усложнять свою веру! Я ведь, помимо всего прочего, адвокат — и мне нужны доказательства. А тут про какие-то чудеса? Ну уж прямо! Но… странно, живешь с этим и… потихонечку начинаешь чувствовать Провидение, чувствовать присутствие Бога. Любовь определяет нас, а не мы ее — я бы так пересказал суть книги моего любимого батюшки (ведь хоть он и епископ и теперь зовется владыкой — для меня он всё же навсегда останется именно дорогим батюшкой). Ну, не могу объяснить. Потихонечку те бытовые чудеса, которые постоянно происходят в книге, начинают проникать и в тебя. Когда я общаюсь с владыкой Тихоном, то для меня это живое продолжение книги: тот же юмор, те же невеорятные совпадения, те же бытовые чудеса, та же теплота и забота — хоть диктофон включай и записывай. Я потом познакомился и с некоторыми героями книги — просто сидел и пил с ними чай. И они абсолютно верно описаны. И вдруг — не знаю, что со мной произошло, но, закончив перевод книги, я понял, что хочу креститься.

В Америке часто говорят: каждый джентльмен должен понимать, в каких ситуациях джентльменом быть нельзя. Допустим, джентльменская сдержанность неуместна, когда кому-то грозит смертельная опасность. Мне кажется, так же и с нашим разумом. Нужно понимать, что есть иногда ситуации, в которых нельзя руководствоваться одним только чистым разумом, а нужно слушать сердце. Сердце ведь умнее.

Я думаю, что, хоть в Америке уже и живет 7,5 миллионов православных, эта книга переведена не только для них. Этим простым чудесам может быть открыт любой человек, любой национальности и любого вероисповедания. Например, редактор «Несвятых святых» на английском языке, еврейка, прочла эту книгу от корки до корки за одну ночь. И знаете, что она сказала? Что после этой книги она стала более верующей еврейкой. И, по-моему, это здорово!

— Как Вам кажется, в Вашей жизни чудеса есть?

— А как можно перевести «Я помню чудное мгновение…», не пережив чуда? Ведь задача переводчика — передать не только слова, но и мурашки, и слезы, и колокольный звон. Конечно, конечно, чудеса есть. Но ведь чудеса — это не только когда разверзаются небеса. Нет, самые большие чудеса — это как раз те, что не описываются в газетах. Мы никогда не прочитаем о том, что сегодня муж был верным и преданным своей жене, что сегодня он принес ей розы; что мать сегодня покормила своего ребенка. Нет. Вот если мать утопила своего ребенка, это повод попасть в газету! Доброта вроде бы норма, правда, есть много людей, которые ежедневно калечат души своих близких. Чудо — когда каждый день кто-то кого-то преданно любит и ничего за это не просит. И это Вам говорит драматург. Да, да! Самое чудесное — это то, что происходит без драмы.

Я попросил у владыки Тихона разрешения пожить в монастыре накануне и во время перевода «Несвятых святых». А иначе как перевести эту книгу, как понять те бытовые чудеса, которые в ней происходят? В словаре про них ничего не сказано. Их надо видеть своими глазами, их надо пережить. Я провел много времени в Сретенском монастыре, в Псково-Печерском монастыре, в скиту в Рязанской области, я побывал почти во всех местах действия книги.

— Жизнь в монастыре помогла как-то по-новому посмотреть на свою жизнь?

— Жизнь в монастыре дала понять, что можно жить по-другому. Без дергания. Без девятнадцати e-mail’ов и двадцати звонков в день. Я Вам сейчас прочитаю древнейшее в мире стихотворение, найденное при раскопках города Ур в Месопотамии и написанное за 4000 лет до нашей эры:

Несчастный современный человек!

Таскается один-одинешенек

По шумным улицам грязного города,

Голова у него раскалывается от едкой боли.

Нет у него больше настоящих друзей,

Он уже не слышит голос Бога своего,

Поющего ему в тишине.

«Несчастный современный человек»! И это 4000 лет до нашей эры! Хоть что-нибудь изменилось за это время? Только увеличилось количество способов не слышать голос Бога, поющего нам в тишине. Наверное, жизнь в монастыре дала мне возможность задуматься о том, что я делаю не так со своей жизнью и как я могу сделать ее лучше. В монастыре я получил наглядное объяснение тому, как служить Богу и людям по-настоящему.

— А что для Вас самое трудное в православии?

— Я очень строптиво воспринимал православные каноны… Ведь я человек, пришедший из совсем другой культуры, — и вот передо мной эта многовековая традиция византийских одежд и прочего, прочего. Конечно, сразу много вопросов. Почему, например, в протестантской церкви можно есть перед Причастием, а в православной нельзя? Почему в одно время на литургии можно сидеть, а в другое нельзя, почему служба не на русском, всем понятном, языке, а на трудном для меня церковнославянском?.. Но Вы знаете, иногда в храме я не думаю. Нет, просто закрываю глаза, слушаю хор и вдруг понимаю, что некоторые фразы, которые пару месяцев назад были для меня полной белибердой, сейчас мне абсолютно ясны — и вдруг такое ощущение, что так было всю жизнь. Приходит понимание, что это таинство, что для каждого канона есть своя причина, что в это заложено столько безграничной мудрости, хоть мне этого сейчас и не понять!

Но есть для меня и то, отчего мне всегда очень больно. Дело в том, что все мои самые близкие люди исповедуют разные религии. Как я уже говорил, папа — иудейскую, мама — католическую… Дедушка вообще ни во что не верил. Близкий друг был буддистом. Помню, когда у меня умерла бабушка и были очень напряженные отношения с родителями, этот буддист позвал меня пожить у него дома, принял меня с любовью и заботой, как родного. Я всегда думаю о нем, когда вспоминаю притчу о добром самаритянине. И вот я прихожу в православный храм и вижу надпись у стола с записками за здравие и за упокой: указывать имена только крещеных в Православии. Мне от этого иногда горько. А что, за упокой души родной матери мне нельзя помолиться Богу в православном храме?

— А почему тогда Вы все-таки православие выбрали?

— А почему этот бард остановился у ворот Гарвардской площади именно в тот момент, когда я шел мимо?..

Разве можно ответить на вопрос, почему вы любите? Я не знаю. Почему, столкнувшись именно с православием, я впервые в жизни искренне захотел креститься, отодвинув все свои сомнения и противоречия на второй план? Это произошло как бы совершенно случайно, но при этом я чувствую, что ничего случайного нет. Ведь вера — это не констатирование, вера — это открытие. Это удивление. Это что-то живое… Словами до ответа на этот вопрос докопаться точно не получится. Ведь есть чувства, для которых нет слов. Наверное, только музыка может такие чувства выразить. Как сказал Пушкин, «из наслаждений жизни одной любви музыка уступает, но и любовь — мелодия».

«В моей жизни было время, когда я абсолютно не понимал, зачем живу»

— Мы еще не поговорили о Пушкине, который, как известно, наше все. С чего Вы начали знакомство с ним? И почему он стал и Вашим «всем»?

I loved you once, and still, perhaps, love’s yearning

Within my soul has not quite burned away.

But may it nevermore you be concerning;

I would not wish you sad in any way.

My love for you was wordless, hopeless cruelly,

Drowned now in shyness, now in jealousy,

And I loved you so tenderly, so truly,

As God grant by another you may be.

Ритм сохранен, поэтому, наверное, читатели, даже не знающие английского языка, догадаются, что я прочел «Я вас любил: любовь еще, быть может…». Это первое стихотворение Пушкина, с которым меня познакомила моя первая учительница русского языка. Когда она поняла, что я не очень прилежный ученик, что я не люблю писать диктанты, не люблю морфологию, зато люблю поэзию, она решила сразу дать мне Пушкина. И я полюбил Пушкина и русский язык, навсегда. Но я, конечно, люблю очень многих русских поэтов и писателей — и Лермонтова, и Некрасова, и Тютчева, и Фета, и Блока, и Ахматову, и Цветаеву, и Мандельштама, и Есенина, и Высоцкого, и Окуджаву, и Чехова тоже очень люблю. Но Пушкина больше всех. Удивительно, но я и американскую литературу смог по-настоящему полюбить только после первой поездки в Россию. Когда я сюда приехал, все пытались обсудить со мной Мелвилла, Готорна, Воннегута… А я их не читал! Потому что в школе я, если честно, читал абсолютный минимум — только чтобы сдать экзамены и сразу забыть. Вышло так, что там я проходил американскую литературу, а здесь, в России, я ее полюбил!

Но Пушкин для меня (наверное, потому что я и сам уже русский в душе) — это действительно всё, это солнце нашей поэзии. Стихи Пушкина — это проявление и Божества, и вдохновения, и жизни, и слез, и любви. То особое светлое состояние, при котором чувствуешь себя связанным с какими-то другими формами бытия, это нежность, доброта, стройность, светлость, игривость, это и восторг, и вдохновение, и сострадание. Это чудо. Ну, не мне вам говорить!

Знаете, какая строчка в «Евгении Онегине» для меня ключевая? Ответ Онегина на письмо Татьяны, когда они встретились в саду, предваряет строчка: «Минуты две они молчали». Если вы дальше прочтете вслух весь монолог Онегина: «Вы ко мне писали,// Не отпирайтесь. Я прочел// Души доверчивой признанья…» — на это уйдет секунд 90, не больше. Сопоставьте это с молчанием в минуты две, представьте, как в это время он смотрит на эту чудесную девушку, на влюбленную Татьяну… Почему Евгений молчал? Я считаю, что дело все в том, что в этот момент он уже ее любит, а в эти две минуты своего молчания он осознает, что не достоин ее, что он не способен любить и потому ей отказывает. И в то же время он молчит, потому что боится ранить это существо.

Пушкин не учит, а показывает. Одна из главных его черт — некая такая ненавязчивость. В том числе и в вере. Если Достоевский прямо смотрит в твое сердце, бьет тебя по голове, и тащит к Христу, то у Пушкина другой подход. Он просто показывает. Например, когда в «Евгении Онегине» он описывает Москву, он пишет:

Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах

И стаи галок на крестах.

Одни имена существительные! И эта последняя строчка, «и стаи галок на крестах», была запрещена, потому что цензорам она показалась кощунственной. Но это ведь не кощунство, это правда. Галки-то не понимают, на чем они сидят. Разве не чувствуется в этой строчке, наоборот, любовь, вера даже, гармония?

У Пушкина везде — свет. Даже в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?». Задумайтесь, ведь это почти исповедь! Ведь он как бы говорит: бывают у меня такие моменты, когда я не понимаю, зачем я живу. Только верующий человек может так открыться! А после исповеди, как известно, как на душе светло и хорошо!

Иногда мне кажется, что Россия и Америка — это зеркальные отражения друг друга. И при этом между ними огромная пропасть… Но я не хочу об этом рассуждать, хочу действовать. Хочу, чтобы русская культура в Америке была представлена как можно шире. Хочу, чтобы американцы знали Пушкина. Потому что невозможно не любить Россию, если вы знаете Пушкина. Я хочу, чтобы каждый американец мог открыть томик Пушкина и почувствовать это тепло, этот свет, эту волю, эту грацию, эту полнейшую гармонию с мирозданием, с Божеством. Когда Пушкин у вас в душе, вы автоматически открыты вере и чудесам. Открыты по-русски.

— Джулиан, Вы упомянули стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…». А у Вас в жизни был такой момент, когда Вы задавались вопросом: «А зачем я вообще живу»?

— Да, у меня был такой момент, самый грустный в моей жизни. Я абсолютно не понимал, зачем я живу, не понимал, зачем я работаю. Я тогда работал юристом, по сути — был просто офисным планктоном. Садился каждый день в электричку, приезжал на работу, подавал пропуск, поднимался на 38-й этаж, сидел в маленьком кабинетике, писал какие-то бумаги, чтобы огромнейшая компания зарабатывала еще на несколько миллионов больше. Я очень уважаю профессию юриста, но я чувствовал, что она не для меня, у меня было жуткое ощущение, что каждый мой день проходит бессмысленно. Доходило в тот момент даже и совсем до дурных мыслей…

И однажды я ехал в поезде, и вдруг что-то случилось. Опять-таки так же, как в Гарварде, «вдруг». Этому моменту даже посвящен монолог в моей пьесе.

— Вы говорите о пьесе «Благодарение», которую Вы сейчас ставите на российской сцене?

— Да. Один из героев этой пьесы говорит: «Странная вещь случилась со мной в поезде: мне вдруг стало ужасно жалко всех кондукторов. Что может быть скучнее, чем работать кондуктором? Это даже скучнее, чем работать адвокатом! Представляешь? Каждый день одни и те же пустые взгляды, пресные приветствия и проверки билетов. Даже поговорить не с кем! Но вопреки всему они счастливы! Они поют! Выпевают названия каждой Богом забытой остановки! Как весело и мелодично они будят нас, спящих адвокатов и банкиров! «Олтон! Олтон! Следующая Флэтфорд!» Надо быть просто каменным, чтобы не услышать музыку в их голосах!».

Как часто и бывает в нашей жизни, собеседник не слышит этого героя. И тогда вдруг он говорит: «Я люблю поезд. Особенно ночью, возвращаясь домой поздно с работы. Бывает, сижу я в пустом вагоне и, откинувшись назад, беззаботно гляжу в окно. Никто меня не дергает, не угнетает, не осаждает. Наконец-то я один! Только я и веселые эти кондукторы… И вдруг! — как будто они поют уже не мне, а другому мне, именно настоящему мне, а не этому роботу в синем костюме! Откладываю газету, смотрю сквозь морозное стекло на синее ночное небо, на робкие звезды: снег на заводских заборах, замерзшие бейсбольные поля. Месяц выглядывает из-за темно-зеленых сосен, тонкие силуэты деревьев, играя ветками на ветру, щеголяют ледяными ожерельями. Слегка покачивается поезд, мягко меня убаюкивая, убаюкивая, как младенца. Снег, вихрящийся у вагона, поет безмолвно о гармонии первозданного бытия… Чудо! Чистота! Красота! Жизнь добрее, чем нам кажется! Вдруг, я это просто знаю! Вдруг! Светлая такая надежда пробуждается во мне… Вдруг! Вся грусть и злоба на этот мир несправедливый, вся моя тайная ярость, все сомнения и страхи — вдруг их нет! Вдруг! Рассыпались по рельсам! Душа словно чисто вымыта, как новая! И конечно, это все чушь, но на секунду мне мерещится… Родная моя, моя любовь! Не поверишь! Какое теплое, глупое ощущение счастья! Как будто жизнь действительно прекрасна! И в ней действительно есть смысл — может быть даже, действительно, есть Бог… Всевидящий, Вселюбящий, Всепрощающий».

Это не придуманный эпизод, это мое личное переживание. С которого, кстати, и начала зарождаться пьеса. Можно сказать, что я тогда почувствовал все то же, что и Пушкин в стихотворении «Дар напрасный, дар случайный…»: момент крайнего отчаяния и — вдруг как будто пробуждение. Как будто пелена спадает с глаз, как будто мир был черно-белым и вдруг, внезапно, стал цветным.

— Как Вы думаете, почему это пробуждение души у кого-то происходит, а у кого-то — нет?

— Не знаю. Может быть, такое пробуждение происходит со всеми, но у кого-то, может быть, остается что-то детское в душе, чтобы к этому быть открытым. Ведь сказано, что если мы не будем как дети, то не войдем в Царствие Небесное. Я думаю, что без этого детского состояния в жизни может быть очень сложно: как минимум сложно без него открыть свое сердце. И, может быть, даже что-то в жизни изменить. Дети ведь легче меняются, чем взрослые.

— О чем ваша пьеса?

— О любви. О том, как важно друг друга слышать. Мне кажется, сегодня не менее сложно, чем услышать «голос Бога, поющего нам в тишине», прислушаться к собственному ребенку, к супругу, к маме, к другу.

— А чем вызвано Ваше желание работать в России в качестве драматурга?

— Вы знаете, я очень устал от того, что приходишь в театр на величайшую пьесу «Вишневый сад», а там на самом деле идет не «Вишневый сад», а, простите, маркиз де Сад. Я устал от «Короля Лира» с унитазами на сцене, от рутинного богохульства, святотатства, от дешевых трюков и визуальных эффектов…

Я перевел «Маленькие трагедии» Пушкина на английский язык, чтобы поставить их на американской сцене. Режиссер просил не вмешиваться в процесс репетиций и прийти только на премьеру. Но я решил прийти за пару недель до премьеры, и что я увидел! «Скупой рыцарь». Список действующих лиц: 1-я проститутка, 2-я проститутка, 3-я проститутка, 4-я проститутка, 5-я проститутка, просто проститутка, сутенер, вышибала в казино, альфонс… Серьезно! И только-только после всех вышеперечисленных персонажей реальные персонажи пьесы. Я спросил: «Откуда вы это взяли?» Режиссер ответил: «А это мое видение!».

А ведь театр — это не шоу-бизнес, не эпатаж. Конечно, театр должен занимать публику, в театре не должно быть скучно, само собой. Но мы часто забываем о том, что театр — это храм. Это место для изучения человеческой души. Это место для исповеди. В этом его интерес: исповедь, сердечность как раз намного занимательнее любых спецэффектов. Театр — это виноградник, а режиссеры в нем — виноградари. Которые сегодня, расставляя унитазы на сцене, как мне кажется, не умеют ценить то, что им оставлено.

— Кто же виноват в том, что сегодня сакральное значение театра стирается, а великие тексты упрощаются и уплощаются? Режиссер или публика?

— Мне кажется, режиссер считает, что исходит из желаний публики, но публика, по-моему, не виновата. Когда мы ставим Пушкина в чистом виде, люди приходят ко мне и говорят спасибо, выражают радость от всей души. Если Пушкин радовал нас двести лет, я уверен, что и еще двести лет будет радовать. И то, что проверено временем, уже бессмертно. Так же, как Шекспир, как Софокл.

Почему дирижеры не берутся переписывать музыку Бетховена и Моцарта? Они наверняка знают, что лучше, чем у Моцарта, у них не получится. Музыка неприкосновенна. Так почему же так дерзко переписываются великие тексты, почему подчас так бездумно обращаются со словом? Для меня это большой вопрос.

Вы не понимаете Пушкина? Ну, откройте тогда словарь, читайте комментарии, побудьте с гением до тех пор, пока не поймете и не почувствуете. Только не надо его все время тянуть вниз. Это нам надо постоянно до него дотягиваться. Ведь настоящее, большое искусство и должно быть трудным. Оно требует с нас, но и стоит того!

Беседовала Дарья Баринова